Тайная записка Карамзина: за самодержавие, но против самодержцев

В конце 1809 года Николай Михайлович Карамзин познакомился с великой княгиней Екатериной Павловной, младшей сестрой императора Александра I. Вскоре по её приглашению он посетил Тверь, где она жила, и читал ей и её брату Константину Павловичу первые готовые тома «Истории государства Российского». После этого историк ещё не раз бывал в гостях у великой княгини. Екатерина Павловна была настолько дружна с ним, что в 1811 году, не желая расставаться больше, предложила Карамзину пост губернатора Твери, на что он ответил, что будет либо плохим историком, либо дурным губернатором, и что он никогда не мыслил себя в этой должности.

Отказ был достаточно смелым поступком, учитывая, что в то время тучи над Карамзиным сгущались: против него был настроен тогдашний любимец императора М.М. Сперанский, а попечитель Московского университета П.И.Кутузов в своём доносе министру народного просвещения А.К. Разумовскому писал: «Карамзин явно проповедует безбожие и безначалие. Не орден ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь». Были другие доносы, в которых Карамзина объявляли чуть ли не французским шпионом.

В декабре 1810 года Карамзин вновь посещает Тверь, о чём уведомляет брата в письме от 13 декабря: «Недавно был я в Твери и осыпан новыми знаками милости со стороны великой княгини. Она русская женщина: умна и любезна необыкновенно». В беседах с Екатериной Павловной Карамзин много говорил о новых государственных мерах, предпринимаемых правительством. Мнение Карамзина о них было резко отрицательным, а доводы убедительны. Именно в этот приезд по инициативе великой княгини и возникла идея написания записки или статьи «О древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях».

Судя по всему, Карамзин написал своё сочинение довольно быстро, не особенно заботясь об отделке, поскольку не предполагал никогда его печатать. Об этом свидетельствует и тот факт, что Карамзин мало кому говорил о своей записке и до 1836 года о её существовании практически никому не было известно.

В начале февраля 1811 года Карамзин отвёз рукопись в Тверь. Чтение продолжалось несколько дней, поскольку слушатели — Екатерина Павловна и Константин Павлович — задавали множество вопросов. По прочтению великая княгиня оставила рукопись у себя. В марте то го же года Александр I посетил сестру и через поэта Ивана Ивановича Дмитриева уведомил Карамзина о том, что хочет познакомиться с ним поближе. Император пробыл в Твери пять дней. Накануне отъезда Карамзин читал ему главы из «Истории государства Российского». Состоялся разговор, о котором Карамзин в письме Дмитриеву сообщал: «...говорил с ним [с Александром] немало, о чём же? О самодержавии! Я не имел счастья быть согласен с некоторыми его мыслями...». С какими? А Карамзин доказывал императору, что в настоящее время в России необходимо сохранять крепкое самодержавие, Александр же, под влиянием идей Сперанского, склонялся к его ограничению. Расстались они мирно, однако уже на следующий день утром, уезжая, император был холоден к Карамзину. Причиной охлаждения Александра I было прочтение им рукописи «Записки...», которую Екатерина Павловна подала брату вечером 18 марта. Скорее всего, Александр читал тогда не всю рукопись, а лишь то, что касалось его царствования. Смелое порицание Карамзиным всех предприятий императора и вызвало его гнев.

С годами, по мере того, как менялись взгляды Александра, как менялось его отношение к Сперанскому и его реформам, улучшалось и отношение к Карамзину. Прошло 5 лет, Карамзин заканчивал работу над первыми восемью томами «Истории...». Миновала эпоха войн с Наполеоном, а вместе с нею и эпоха либеральных настроений Александра. План Сперанского в своих главных пунктах так и не был воплощён в жизнь. Александр I очень ценил Карамзина. С весны до глубокой осени император обычно проживал в Царском Селе и ранним утром, в любую погоду прогуливался он по Царскосельскому парку, и с 1816 года и Карамзин стал постоянным спутником его прогулок. Герцен писал об их отношениях: «История России сблизила Карамзина с Александром. Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели [сухие цветы] на могилу Новгородской республики. Александр слушал его с вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа» («О развитии революционных идей в России»).

По искренности и прямоте, с которыми высказывал Карамзин свои убеждения перед императором Александром Павловичем, его можно отнести к тем немногим людям, которые не помышляли о самосохранении, когда речь шла о благе Отечества. И как история славит Петра I и Екатерину II за то, что они, побеждая в себе чувство гнева, выслушивали правдивое слово, так точно и благоволение Александра I к Карамзину, который до конца, до самой последней беседы не переставал заявлять ему то, что считал правдою, принадлежит к числу отраднейших воспоминаний об этом государе. Александр, в 1816 году возлагая на Карамзина Аннинскую ленту, дал ему знать, что награждает его не столько за «Историю...», сколько за его записку «О древней и новой России...».

Оригинал записки остался у Екатерины Павловны и, с большой вероятностью, сгорел вместе с бумагами великой княгини при пожаре Аничкова Дворца в 1812 году. Однако Карамзин перед поездкой в Тверь сделал несколько копий, которые сохранились.

Первым редактором, предпринявшим попытку опубликовать «Записку...» был Пушкин, однако цензура этого не допустила. Не то, чтобы там содержалась какая-то особая крамола, тем более, что император Николай I её регулярно читал и она постоянно была на его столе. Статья Карамзина была, как говориться, для служебного пользования, и написана специально для членов императорской семьи. Поэтому цензурный комитет и указал, «что так как статья сия не предназначалась сочинителем для напечатания и им при жизни издана не была, то и ныне не следует дозволять печатать её».

В 1869 году журнал «Русский архив» сделал попытку опубликовать это сочинение, однако все содержащие его страницы были вырезаны из тиража и уничтожены цензурой. В настоящее время этот номер журнала со статьёй Карамзина можно найти в интернете на сайте runivers.ru. Полностью статья Карамзина была издана профессором В.В. Сиповским в 1914 году. В советское время работа Карамзина не издавалась.

В своём сочинении Карамзин выразил взгляды той части консервативной оппозиции, которая была недовольна ходом либеральных реформ Александра. Здесь нужно уточнить термины. И в XIX веке и сейчас мы часто определяем политические взгляды тем или иным термином: либерал, западник, славянофил, государственник, социалист. Иногда таким терминам придаётся эмоциональное значение: например, кто не любит либералов, тот часто называет так другого человека, желая его уколоть (в переносном смысле). Но в данном случае и Александр и Карамзин были западниками. Но Карамзин был государственником, а император — либералом. В своей записке Карамзин впервые сформулировал многие политические идеи, вокруг которых развернулись жаркие общественные споры XIX века, а затем и XX и XXI веков. И по сию пору истина не определена, а потому идеи Карамзина и в наше время остаются актуальными.

Сама по себе «Записка..»— это очерк истории политической системы в России с оценками и критикой. Главная её мысль— незыблемая и спасительная роль самодержавия как основы существующего российского государственного порядка.

У Карамзина был свой взгляд на историю, часто отличавшийся от общепринятого. Например: обычно история становления России представляется как история распространения на север и восток славянских племён, объединившихся вокруг Новгорода и Киева. Другие народы как бы не участвовали в создании российского государства. Карамзин начинает «Записку...» следующими словами: «От моря Каспийского до Балтийского, от Чёрного до Ледовитого, за тысячу лет пред сим жили народы кочевые, звероловные и земледельческие, среди обширных пустынь, известных грекам и римлянам более по сказкам баснословия, нежели по верным описаниям очевидцев. Провидению угодно было составить из сих разнородных племен обширнейшее государство в мире». Таким образом, он подчёркивает, что Российское государство было создано всеми народами, его населяющими. Русь в XI веке он описывает как большое, процветающее государство, которое было самым образованным по сравнению с другими. Как типичный западник, он считает Русь частью Европы: «Одним словом, на развалинах владычества римского основалось в Европе владычество народов германских. В сию новую, общую систему вошла и Россия». О германских народах он упоминает, поскольку варяги относились к скандинавам, то есть северным германцам. Свод законов «Русская правда» Карамзин считает составленным по германскому образцу: «Ярослав дал народу свиток законов гражданских, простых и мудрых, согласных с древними немецкими».

Княжеская междоусобица существенно ослабляла древнерусское государство, вследствие чего народ утратил почтение к князьям: «владетель Торопца, или Гомеля, мог ли казаться ему столь важным смертным, как монарх всей России? Народ охладел в усердии к князьям, видя, что они, для ничтожных, личных выгод, жертвуют его кровью, и равнодушно смотрел на падение их тронов». А с ослаблением государственного могущества, слабела и внутренняя связь народа с властью. Уже в этом историческом времени Карамзин выделяет значение общего для всех монарха, необходимого для существования сильного государства.

Разобщённая Русь не смогла оказать сопротивление монголам, и со временем её территория оказалась разделённой на две части: северная осталась данницей монголов, а южная отошла к Литве до самой Калуги и реки Угре. Казалось, что Россия погибла на веки.

Но сделалось чудо, как пишет Карамзин. Русские славяне из кучи мелких, диких и несогласных княжеств создали сами новое великое и просвещенное Царство. Калита первый убедил хана не посылать собственных чиновников за данью в русские города, а принимать её в Орде от бояр княжеских. Вторым важным замыслом Калиты было присоединение частных уделов к Московскому великому княжеству. Усыпляемые покорностью московских князей, ханы дарили им целые области и подчиняли других князей российских, до самого того времени, как сила, воспитанная хитростью, довершила мечом дело освобождения. Появились два центра собирания русских земель: земли, западнее Смоленска, отходили к Литве, а восточнее — к Москве. Собирание земель ставило задачу твёрдо связать их воедино. Поэтому московские князья решили опираться на единовластие и усилить его самодержавием. Народ, удручённый монгольским игом, думал только о спасении жизни и собственности, мало заботясь о своих гражданских правах. Этим обстоятельством воспользовались московские князья, и, мало-помалу, истребив все остатки древней республиканской системы, основали истинное самодержавие. Дмитрий Донской отнял власть у народа избирать тысяцких, и первый уставил торжественную смертную казнь для государственных преступников, чтобы прекратить мятежи. О возникновении большого и мощного Московского царства Карамзин пишет: «Сие великое творение князей московских было произведено не личным их геройством, ибо, кроме Донского, никто из них не славился оным, но единственно умной политической системой, согласно с обстоятельствами времени. Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». Таким образом, республиканская вольница была одной из причин утери независимости, самодержавие же привело к созданию самостоятельного государства. Отсюда возникает и вопрос сегодняшнего дня: сильная президентская власть или разделение власти между правительством и парламентом?

Возникшее новое русское государство сочетало в себе черты двух частей мира: Европы и Азии. Это была смесь, с одной стороны, древних восточных нравов, принесённых славянами в Европу и обновлённых долговременною связью с монголами; с другой стороны — византийских, заимствованных славянами вместе с христианскою верою; и с третьей стороны, некоторых германских, сообщенных им варягами. Царский двор уподоблялся византийскому. Иоанн III, зять одного из Палеологов, хотел как бы восстановить в России Грецию соблюдением всех её церковных и придворных обрядов: он окружил себя римскими орлами и принимал иноземных послов в Золотой палате, которая напоминала Юстинианову (императора Восточной Римской империи). Такая смесь в нравах, образовавшаяся достаточно случайно, со временем стала казалась природной, и россияне приняли её, как свою народную особенность.

Несмотря на вековое монгольское иго, Россия не была отсталым государством. Карамзин описывает: «Москва и Новгород пользовались важными открытиями тогдашних времён: бумага, порох, книгопечатание сделались у нас известны весьма скоро по их изобретении. Библиотеки царская и митрополитская, наполненные рукописями греческими, могли быть предметом зависти для иных европейцев. В Италии возродилось зодчество: Москва в XV веке уже имела знаменитых архитекторов, призванных из Рима, великолепные церкви и Грановитую палату; иконописцы, резчики, золотари обогащались в нашей столице... Иоанн IV устроил земское войско, какого у нас дотоле не бывало: многочисленное, всегда готовое и разделённое на полки областные».

Россия установила тесные связи с Европой, но уклонялась от участия в её делах. Широкие международные связи привели, в том числе и к мысли сделать Россию путём в Индию, тем более, что послы с берегов Ганга приезжали в Москву в XVI веке. Внутри страны самодержавие укреплялось. Никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать. Жизнь, имение — всё зависело от произвола царей. Народ, избавленный московскими князьями от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, пишет Карамзин, не жалел о своих древних вечах, не спорил о правах. Одни бояре, столь некогда величавые в удельных господствах, роптали на строгость самодержавия. Народ постепенно смирился с потерей личной свободы, и тогда уже созревал главный житейский принцип: лишь бы не было войны.

Иван Грозный не имел наследников, что привело к беспорядку в выборе царя и, в итоге, к тяжёлой смуте. Из этих бедствий народ сделал вывод, и после изгнания поляков все единодушно избрали Михаила неограниченным самодержцем. Само по себе избрание Михаила доказывало искреннее намерение утвердить единовластие. Древние княжеские роды, без сомнения, имели гораздо больше прав на корону, нежели сын племянника последнего Рюриковича Фёдора Иоанновича, «коего неизвестные предки, — как пишет Карамзин, — выехали из Пруссии, но царь, избранный из сих потомков Мономаховых, или Олеговых, имея множество знатных родственников, легко мог бы дать им власть аристократическую и тем ослабить самодержавие». Боярская Дума осталась советом царей во всех важных делах: политических, гражданских и финансовых.

Прежде монарх управлял государством через своих наместников, или воевод; недовольные ими прибегали к нему: он судил дело с боярами. «Сия восточная простота, — отмечает Карамзин, — уже не ответствовала государственному возрасту России, и множество дел требовало более посредников между царем и народом. Учредились в Москве приказы, которые ведали дела всех городов и судили наместников. Но еще суд не имел устава полного, ибо Иоаннов оставлял много на совесть, или произвол судящего». Царь Алексей Михайлович распорядился нескольким думцам вместе с выборными всех городов и всех состояний, исправить существовавший Судебник, дополнить его новейшими указами царей и необходимыми прибавлениями на те случаи, которые уже встречались в судах, но ещё не были решены законом. Россия получила закон — Уложение, скреплённое патриархом, всеми значительными духовными, мирскими чиновниками и выборными городскими. В царствование Романовых: Михаила, Алексея и Фёдора частое государственные сношения с европейскими дворами, принятие в русскую службу иноземцев и поселение многих из них в Москве способствовало сближению россиян с Европой, как в гражданских учреждениях, так и в нравах. Карамзин признавал превосходство Европы: «Ещё предки наши усердно следовали своим обычаям, но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком в воинских Уставах, в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении: ибо нет сомнения, что Европа от XIII до XIV века далеко опередила нас в гражданском просвещении». Все изменения делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Россия заимствовала, но как бы нехотя, применяя всё заморское к своему, и соединяя новое со старым.

При Петре всё переменилось. Однако Карамзин не разделял распространившееся среди западников мнение, что Россия начинается с Петра, а до этого было какое-то тёмное время: «Но мы, россияне, имея перед глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли, что Пётр есть творец нашего величия государственного?.. Забудем ли князей московских: Иоанна I, Иоанна III, которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную, и, — что не менее важно, — учредили твёрдое в ней правление единовластное?.. Пётр нашёл средства делать великое — князья московские приготовляли оное».

Пётр, считал Карамзин, в своей страсти к обновлениям перешёл разумную границу. Искореняя древние обычаи, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, он тем самым унижал народный дух, не понимая, что тот составляет нравственное могущество государства. Этот дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как привязанность к особенности народа, не что иное, как уважение к своему народному достоинству. Любовь к Отечеству питается этими народными особенностями. Русская одежда, пища, даже борода никак не мешали заведению школ. О сегодняшних днях мы бы сказали, что за компьютером можно и в лаптях сидеть.

Одно государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях. Карамзин был категорически против насильственного и резкого изменения жизненного уклада русских людей: «Пусть эти обычаи естественно изменяются, но предписывать им Уставы есть насилие, беззаконное и для монарха самодержавного. Народ в первоначальном завете с венценосцами сказал им: «Блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого», — но не сказал: противуборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни. В сём отношении государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом». Народный характер можно ломать, но он всё равно восстановится. Пётр велел во всём подражать Европе, Ленин устанавливал марксизм. И чем всё закончилось? Нет теперь в России ни Европы, ни марксизма.

Жизнь человеческая короткая, а для утверждения новых обычаев требуется долговременность. Пётр ограничил свое преобразование дворянством, не трогая остальные слои населения. Это привело к тому, что если раньше «от сохи до престола», россияне были сходны между собой многими общими признаками в наружности и в привычках, то с петровских времён высшие слои начали отделяться от нижних. Русский земледелец, мещанин, купец увидел в русских дворянах немцев, и было нарушено братское народное единодушие. Пётр уничтожил достоинство бояр, которых чтил народ: ему надобны были министры, канцлеры, президенты. Вместо древней славной Думы явился Сенат, вместо приказов — коллегии, вместо дьяков — секретари и прочее. Такая же бессмысленная для россиян перемена в наименовании воинских чинов: генералы, капитаны, лейтенанты изгнали из нашей рати воевод, сотников, пятидесятников. Подражание перед всем заморским стало честью и достоинством россиян. Да и сейчас, если подумать, были же у нас свои русские слова вместо нынешних бизнесменов, менеджеров, электората.

Карамзин сформулировал вопрос, актуальный и для нынешних дней, причём не только для нашей страны: сколь много можно перенимать от других народов? Насколько мешает прогрессу страны сохранение старых обычаев? Если в России эта тема обсуждается со времён Петра и по сей день, не находя окончательного решения, то в Европе с развитием Европейского союза она постепенно приобретает особую остроту. Причём настолько, что может привести к выходу из этого объединения некоторых стран. Многим людям не нравится, что некие общеевропейские ценности и нравы стали вытеснять национальные. Жители сельской местности и небольших городов не хотят отказываться от своего языка, заменяя его английским, не хотят отказываться от своей многовековой национальной истории, и веками сложившихся привычек. В то же время в каждой стране, как правило в больших городах, сформировался некий слой людей, для которых нет страны и народа, а есть общий мир, где просто существуют города и села с определёнными местными особенностями. Для граждан европейских стран нет внутренних границ, есть общий язык — английский, который понимают по всей Европе, есть общая валюта. Для многих людей становится всё равно где жить: в Будапеште или Мадриде, в Братиславе или Штутгарте, Кракове или Амстердаме. Они выбирают место, где интересный для них университет, или перспективная работа, или оригинальная художественная школа. У них ослабевает привязанность к своему народу, своей национальной культуре, своей истории. Они считают себя членами новой социальной группы — европейцами. Но другие, наоборот, хотят и дальше оставаться поляками, венграми, словаками. В некоторых странах, главным образом Восточной Европы, начинается расслоение граждан по отношению к своей нации. Это сказывается и на выборах в парламент. Одни люди голосуют за так называемый европейский выбор, другие — за национальный. Европеизм находит сторонников, главным образом, в больших городах, национализм — в малых и в сельской местности.

Нечто похожее складывалось в России уже в петровские времена. Различия между верхними и нижними слоями со временем увеличивалось, так что нижние слои стали относиться к верхним как к чему-то чужому, и потому в 1917 году так ополчились на них вплоть до изгнания из страны и лишения тех, кто остался, всяких прав. Такая же ситуация наблюдается в России и в XXI веке. Прозападные кандидаты на выборах набирают всё меньше голосов, а термины «западник» и «либерал» становятся чем-то вроде бранных.

Карамзин указал, что при Петре началось разделение российского общества по нравственным критериям. В высшем слое стали, например, изменяться семейные нравы: «Вельможи стали жить открытым домом; их супруги и дочери вышли из непроницаемых теремов своих; балы, ужины соединили один пол с другим в шумных залах; россиянки перестали краснеть от нескромного взора мужчин, и европейская вольность заступила место азиатского принуждения...Чем более мы успевали в людскости, в обходительности, тем более слабели связи родственные: имея множество приятелей, чувствуем менее нужды в друзьях и жертвуем свету союзом единокровия. Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под великокняжеским, или царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях мы превосходнее, то есть иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что, действительно, порочно; однако ж должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские». То есть высший слой начал жить по другим обычаям, чем остальное большинство населения. Карамзин описывал, что из-за княжеских междоусобиц народ потерял к князьям почитание. Та же ситуация начала формироваться и при Петре: какое почтение у крестьян и мастеровых могут вызывать люди, которые живут по другим правилам, как будто в другой стране? Вероятно, кровавые и непримиримые события революции 1917 года имеют свои корни в реформах Петра I.

Ещё одна современную тему поднимает Карамзин в своей записке 1811 года: «Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все ещё оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе оного!». Когда человек видит вокруг себя множество недостатков в городской и государственной жизни, которые никак не уменьшаются, он может впасть в уныние: ну почему в других странах порядок и благоустройство, а у нас всё не доделано и разворовано? Что ему остаётся делать? Брюзжать на кухне или мечтать уехать в Германию? А каково ему сражаться за Родину, если он её не любит? Другой психологический настрой у человека, который любит своё Отечество, которое он, конечно, идеализирует, поскольку мы все живём иллюзиями. Такой человек, глядя на творящиеся кругом неурядицы, думает: такая замечательная страна, а всё её кто-нибудь портит. Помните, детский стишок: всё равно его не брошу, потому что он — хороший. В Советском Союзе несмотря на все тяжести жизни большинство людей гордились своей Родиной и любили её, полагая, что она самая великая и строит новую, справедливую жизнь. И власти, даже жестокой сталинской, люди верили. А когда КПСС объявило, что цель страны не построение коммунистического общества, а мещанский банальный материальный достаток, который она как раз обеспечить не могла, то люди такой власти доверять перестали, и страна распалась. Те же политические деятели, которые в девяностые годы ХХ столетия стали интенсивно вносить в нашу жизнь атрибуты западной жизни, останутся в памяти большинства народа просто как свора немощных политиков.

Как будто о наших днях писал Карамзин: «Теперь же, более ста лет [в нынешнем варианте — более двадцати лет] находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли похвалиться своим гражданским достоинством? Некогда называли мы всех иных европейцев неверными [империалистами], теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию — неверным [империалистам] или братьям? То есть кому бы она, по вероятности, долженствовала более противиться? При царе Михаиле или Феодоре [в Советском Союзе] вельможа российский [партийный руководитель], обязанный всем Отечеству, мог ли бы с веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне, Вене спокойно читать в газетах о наших государственных опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России».

Отрыв высших слоёв от российской основы особенно проявился при Екатерине: обучением стали заниматься, в основном, иностранцы; двор забыл русский язык; сыновья богатых дворян стали разъезжали по чужим землям, тратить деньги и время для приобретения «французской или английской наружности». В России, пишет Карамзин, были академии, высшие училища, народные школы, умные министры, приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый флот и великая монархиня, — не было хорошего воспитания, твёрдых правил и нравственности в гражданской жизни.

Самая актуальная часть «Записки», и для тех, и для наших времён - анализ реформ Александра I. Хотя речь здесь идёт о конкретных действиях начала девятнадцатого века, Карамзин рассуждает о реформах вообще. Когда Александр стал императором, два мнения были тогда господствующими в умах: одни хотели, чтобы он принял меры для ограничения самодержавия, напуганные произволом его отца Павла I; другие, сомневаясь в успехе этого предприятия, хотели, чтобы он восстановил разрушенную систему Екатерины, казавшуюся столь счастливую и мудрую в сравнении с системою Павла.

Однако, как можно ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти? Простое решение заключается в том, чтобы поставить закон выше государя. Следующий вопрос: кто будет соблюдать неприкосновенность этого закона: назначаемые государем или выбираемые каким-то способом? В первом случае они — угодники царя, во втором захотят спорить с ним о власти, — вижу аристократию, а не монархию. Далее: что сделают сенаторы, когда монарх нарушит Устав? Представят о том его величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Если члены законодательного Сената или какого иного органа будут обладать реальной властью, то в стране будут два центра власти. Карамзин такую возможность воспринимает с опаской. Самодержавие основало и воскресило Россию: при перемене государственной системы она гибла, как во времена Смуты. Исторический опыт показывал, в огромной стране единство действия может обеспечивать только неограниченное единовластие. Но если бы даже Александр и составил какой-нибудь Устав о введении каких-либо изменений в системе управления, где гарантия, что его преемник не отменит всё? Император дал — император забрал. Карамзин не знал, как эту проблему решить. Но при всех изменениях, полагал он, нужно соблюдать мудрое правило: всякое изменение в государственном порядке есть зло, и к нему следует прибегать только при необходимости.

Анализируя действия Александра, Карамзин пишет: «Одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи, и коих благотворность остается доселе сомнительной». Иногда реформы по замыслу были полезными, но многое теряли при неумном исполнении. Примером являлось образование.

Ещё при Екатерине II начали учреждаться главные и малые народные училища, но большей частью они существовали только на бумаге. При Александре этим училищам были выделены средства к действительному существованию, причём главные народные училища названы гимназиями, а малые — уездными училищами. Кроме того, для первоначального образования были учреждены приходские училища. Были основаны педагогические институты в Москве и Петербурге для подготовки учителей, приглашены из-за границы профессора. Прежде существовавшие университеты — Московский, Виленский (сейчас - Вильнюсский) и Дерптский (сейчас — Тартуский) - были преобразованы, учреждены новые в Казани и Харькове, а позже - в Петербурге. В 1804 году доступ в университеты был открыт для лиц всех сословий. Таким образом, система образования в России фактически появилась только при императоре Александре I. На низших ступенях училищ обучение было бесплатным, в университетах часть студентов также училась бесплатно. Была введена преемственность учебных программ. Низшей ступенью являлось одноклассное приходское училище, второй — уездное трёхклассное училище, третьей — шестиклассная гимназия в губернском городе. Высшей ступенью был университет, который был поставлен также во главе учебного округа и должен был обеспечивать гимназии и училища учебными программами и кадрами учителей из числа воспитанников университета. Университеты призваны были готовить кроме учителей для гимназий кадры чиновников для гражданской службы специалистов-медиков. Основанием в 801 году Института путей сообщения и в 804 году Московского коммерческого училища было положено начало высшему специальному образованию.

Однако, по мнению Карамзина, эти нововведения сопровождались разными несуразностями: «К сожалению видим более убытка для казны, нежели выгод для Отечества. Выписали профессоров, не приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало полезных; ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают язык латинский, и число их так невелико, что профессора теряют охоту ходить в классы. Вся беда от того, что мы образовали свои университеты по немецким, не рассудив, что здесь иные обстоятельства. В Лейпциге, в Геттингене надобно профессору только стать на кафедру — зал наполнится слушателями. У нас нет охотников для высших наук. Дворяне служат, а купцы желают знать существенно арифметику, или языки иностранные для выгоды своей торговли. В Германии сколько молодых людей учатся в университетах для того, чтобы сделаться адвокатами, судьями, пасторами, профессорами! — наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании римских прав; наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут, а выгоды учёного состояния в России так ещё новы, что отцы не вдруг ещё решатся готовить детей своих для оного. Вместо 60 профессоров, приехавших из Германии в Москву и другие города, я вызвал бы не более 20 и не пожалел бы денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда сыновей, благословляли бы милость государя, и призренная бедность чрез 10, 15 лет произвела бы в России учёное состояние». Карамзин считал, что Россия ещё не готова была к массовому высшему образованию и предлагал начинать с развития начального и среднего. Как ни прискорбно, но в деле образования страна в начале XIX века значительно отставала от Европы. Карамзин отмечает, что правительство строит и покупает здания для университетов, заводит библиотеки, кабинеты, учёные общества, приглашает знаменитых иностранных астрономов и филологов, а в Москве с величайшим трудом можно найти учителя для языка русского, а в целом государстве едва ли найдешь человек 100, которые совершенно знают правописание, нет хорошей грамматики. «Вообще Министерство так называемого просвещения в России доныне дремало, не чувствуя своей важности и как бы не ведая, что ему делать, а пробуждалось, от времени и до времени, единственно для того, чтобы требовать денег, чинов и крестов от государя».

Положение профессоров университетов при этом было довольно странным: их заставляли заниматься ещё и хозяйственными и организационными вопросами: «Заметим также некоторые странности в сём новом образовании учёной части. Лучшие профессора, коих время должно быть посвящено науке, занимаются подрядами свеч и дров для университета! В сей круг хозяйственных забот входит еще содержание ста, или более, училищ, подведомственных университетскому Совету. Сверх того, профессора обязаны ежегодно ездить по губерниям для обозрения школ... Сколько денег и трудов потерянных! Прежде хозяйство университета зависело от его особой канцелярии – и гораздо лучше. Пусть директор училищ года в два один раз осмотрел бы уездные школы в своей губернии; но смешно и жалко видеть сих бедных профессоров, которые всякую осень трясутся в кибитках по дорогам! Они, не выходя из Совета, могут знать состояние всякой гимназии или школы по ее ведомостям: где много учеников, там училище цветёт; где их мало, там оно худо; а причина едва ли не всегда одна: худые учители. Для чего не определяют хороших? Их нет? Или мало?.. Что виною? Сонливость здешнего Педагогического института (говорю только о московском, мне известном). Путешествия профессоров не исправят сего недостатка».

Проблемы образования были тесны связаны с проблемами управления государством. В начале XIX века уровень образования чиновников был крайне низким, что прежде всего являлось следствием отсутствия сети учебных заведений. Только в 1804 году была создана система высших, средних и низших учебных заведений: университеты, губернские гимназии и уездные училища. Основным видом образования было домашнее, весьма и весьма разнообразное, в большинстве своём сводящееся к знанию грамматики и четырёх правил арифметики.

Уже в правилах народного просвещения от 24 января 1803 года «Об устройстве училищ» говорилось: «Ни в какой губернии спустя пять лет…никто не будет определён к гражданской должности, требующей юридических и других познаний, не окончив учения в общественном или частном училище». Однако это не оказало никакого влияния. Вновь организованные университеты и губернские гимназии оставались незаполненными. Чтобы стимулировать этот процесс, по предложению Сперанского 6 августа 1809 году появился указ, согласно которому было запрещено производить в VIII-й и V-й классы чиновников, не имеющих университетского аттестата. В преамбуле указа говорилось делалась ссылка на правила от 24 января 1803 года и объяснялось, что смысл их был в том, чтобы разным частям гражданской службы предоставить «способных и учением образованных чиновников, чтоб трудам и успехам в науках открыть путь к деятельности, предпочтению и наградам, с службою сопряженным» Предполагалось, что все свободные сословия, особенно дворянское, воспользуются открытием университетов, гимназий и училищ, и отечественные учебные заведения будут предпочтены иностранным — недоступным и ненадёжным, «но из ежегодных отчетов Министерства Просвещения из сведений, к Нам доходящих, с сожалением Мы видим,... что Дворянство, обыкшее примером своим предшествовать всем друг им состояниям, в сем полезном учреждении менее других приемлет участия. Между тем все части Государственного служения требуют сведущих исполнителей, и чем далее отлагаемо будет твердое и отечественное образование юношества, тем недостаток в последствии будет ощутительнее.

Восходя к причинам столь важного неудобства, Мы находим между прочим, что главным поводом к оному есть удобность достигать чинов не заслугами и отличными познаниями, но одним пребыванием и счислением лет службы».

Первый пункт указа гласил, что с момента издания его «никто не будет производим в чин коллежского асессора, если он помимо необходимой выслуги лет» и «сверх отличных отзывов начальства не предъявит свидетельства от одного из состоящих в империи университетов, то он обучался в оном успехам в науках, гражданской службе свойственным, или что, представ на испытание, заслужил на оном испытании одобрение в своём знании». Тем же, кто уже состоял в чине коллежского асессора, должны были сдать такой же экзамен при получении чина статского советника. Программа испытаний, которым должны были подвергнуться чиновники, состояла из четырёх разделов: «Науки словесные», «Правоведение», «Науки исторические» и «Науки математические и физические». Требования эти, за исключением раздела «Правоведение», не превышали объёма знаний уездных училищ. Указ предписывал необходимость чиновникам получения образования. В нём подчёркивалось, что главной причиной низкой образованности Само по себе это решение на то время было полезным, поскольку повышало интеллектуальный уровень чиновничество и, кроме того, побуждало людей учиться хотя бы из карьерных побуждений. Надо пояснить, почему речь шла именно о восьмом и пятом классах.

Издание в 1722 году закона, вводившего Табель о рангах, положило начало образованию в России чиновничества как особой группы, наделённой рядом прав и преимуществ. Отныне основной путь получения дворянского звания лежал через службу. Именно с этого момента фактически появляется наряду с поместным служилое дворянство. Табель гражданских чинов устанавливал 14 классов, которые соответствовал определённым должностям. Чиновником до Октябрьского переворота (революции) назывался государственный служащий, обладающий чином. Чиновная карьера привлекала определённой степенью независимости и обеспечения личного достоинства (например, чин, даже малый, избавлял от телесного наказания), возможность для малоимущих дослужиться до вполне приличного уровня, материальными благами, перспективой приобщения (для разночинцев) к привилегированному сословию дворян. Звание чиновника, как и офицера, было престижным, определяло прочное социальное положение человека.

Как правило, название чинов табели о рангах были заимствованы у западноевропейских стран, главным образом немецко-язычных. Чин восьмого класса назывался коллежский асессор и ценился очень высоко. Достичь его было нелегко даже дворянину: как правило, требовался университетский или лицейский диплом, либо сдача соответствующего экзамена. Этот чин был особенно желанным для недворян, поскольку до 1845 года давал право на получение звания потомственного дворянина. Чин коллежского асессора соответствовал армейскому капитану, ротмистру в кавалерии, есаулу в казачьих войсках, старшему лейтенанту на флоте. В отношении коллежского асессора было принято титулование «ваше высокоблагородие».

Чин V класса назывался статский советник. В военной иерархии ему соответствовал чин бригадира (отменённый в 1797 году) — нечто среднее между полковником и генерал-майором. Титулование статского советника было «ваше высокородие». Чин статского советника, например, имел дипломат Александр Сергеевич Грибоедов.

На эти чины было обращено внимание, потому, что чин коллежского асессора являясь первым штаб-офицерским чином, давал возможность стать дворянином, а чин статского советника был первым генеральским чином и давал право на получение придворного звания церемониймейстера.

Система классных чинов была тем, что сейчас называют социальным лифтом. Рассмотрим, например, как человек мог достичь V класса и стать потомственным дворянином — при этом, в отличие от звания личного дворянина, его дети также были дворянского звания. Поступление на гражданскую службу определялось тремя условиями: сословным происхождением, возрастом и уровнем знаний. По «праву происхождения» вступать в гражданскую службу разрешалось: детям потомственным и личных дворян; детям священников и дьяконов православного и униатского вероисповедания, детям протестантских пасторов и детям священнослужителей армяно-григорианского вероисповедания; детям купцов первой гильдии; детям приказных служителей, то есть канцелярских служителей, не имевших чина; а также учёных и художников, не имевших чина. Дети придворных служащих могли быть определены только на места Придворного ведомства, дети почтовых служителей — только по Почтовому ведомству, дети мастеров и подмастерьев фабрик и заводов, подведомственных Кабинету и Департаменту уделов только по ведомству Кабинета и Департамента уделов (эти ведомства управляли имуществом, принадлежавшим императорской фамилии). Остальные категории населения не могли поступать на службу. Однако, были исключения для тех, кто окончил университет, духовное училище, Демидовское Ярославского училища высших наук и гимназию высших наук князя Безбородки в Нежине, а также кто имел учёную или академическую степень.

Что касается возраста, то не достигший 14-летнего возраста не может быть причислен ни к какому гражданскому ведомству, но начало действительной службы считалось лишь с того времени, когда служащему исполнится 16 лет.

Относительно уровня знания условия были простые: если человек не кончил курса в каком-нибудь учебном заведении, он на предварительном испытании обязан был доказать, что не только умеет правильно писать и читать, но знает основания грамматики и арифметики.

Государство заботилось о своей безопасности, поэтому было установлено, что дети российских подданных должны быть воспитываемы от 10 до 18 лет в отечественных публичных заведениях или дома под надзором родителей и опекунов, но всегда в России; в противном случае они лишаются права на вступление в гражданскую службу.

Все имевшие право поступать на государственную службу начинали её с должности канцеляриста (за исключением тех, кто получил высшее образование). Канцеляристы подразделялись на четыре разряда в соответствии с происхождением. К первому принадлежали потомственные дворяне.; ко второму — дети личных дворян, купцов первой гильдии и духовенства; к третьему — дети приказнослужителей, купцов II и III гильдий; к четвёртому — дети мещан и людей вышедших из податных сословий. Прослужив определённое количество лет, канцелярские служители могли стать чиновниками. Поскольку эти служители разделялись по происхождению, этим и определялся срок получения первого классного чина — коллежского регистратора, то есть XIV класса. Канцелярские служители первого разряда производились через 2 года, второго — через 4 года, третьего — через 5 лет и четвёртого — через 12 лет. Продвижения по классным чинам шло следующим порядком. Для производства в чины из XIV класса в XII, из XII в Х и из Х в IX устанавливалась выслуга в три года. Производство же из IX в VIII, то есть в чин коллежского асессора, для дворян осуществлялась через 4 года, для недворян — в 12 лет. Сколько же сыну мещанина нужно было служить, чтобы стать потомственным дворянином? В канцеляристах — 12 лет и получить чин коллежского регистратора, ещё три года до губернского секретаря, три года до коллежского секретаря, три года до титулярного советника и 12 лет до коллежского асессора. Итого 33 года беспорочной службы. Поскольку начинать служить можно было с 16 лет, то уже в 49 лет человек мог стать потомственным дворянином и перейти в привилегированное сословие. Вот вам и социальный лифт.

Указ 6 августа 1809 года вызвал буквально ужас у чиновничества и лютую ненависть к Сперанскому. Карамзин считал этот указ абсурдным, но не по своей сути, а по исполнению. Он с сарказмом писал в «Записке...»: «Отныне никто не должен быть производим ни в статские советники, ни в асессоры, без свидетельства о своей учёности. Доселе в самых просвещенных государствах требовалось от чиновников только необходимого для их службы знания: науки инженерной — от инженера, законоведения — от судьи и проч. У нас председатель Гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский — свойство оксигена [кислорода] и всех газов. Вице-губернатор — пифагорову фигуру, надзиратель в доме сумасшедших — римское право, или умрут коллежскими и титулярными советниками. Ни 40-летняя деятельность государственная, ни важные заслуги не освобождают от долга знать вещи, совсем для нас чуждые и бесполезные. Никогда любовь к наукам не производила действия, столь несогласного с их целью! Забавно, что сочинитель сего Указа, предписывающего всем знать риторику, сам делает в нем ошибки грамматические!.. Не будем говорить о смешном; заметим только вредное. Доныне дворяне и не дворяне в гражданской службе искали у нас чинов или денег; первое побуждение невинно, второе опасно: ибо умеренность жалованья производит в корыстолюбивых охоту мздоимства. Теперь, не зная ни физики, ни статистики, ни других наук, для чего будут служить титулярные и коллежские советники? Лучшие, то есть честолюбивые, возьмут отставку, худшие».

А как же заставить чиновников стремиться к знаниям? Карамзин предлагает вариант, который может быть пригоден для эффективного проведения разных изменений: «Вместо сего нового постановления надлежало бы только исполнить сказанное в Уставе университетском, что впредь молодые люди, вступая в службу, обязаны предъявлять свидетельство о своих знаниях. От начинающих можно всего требовать, но кто уже давно служит, с тем нельзя, по справедливости, делать новых условий для службы; он поседел в трудах, в правилах чести и в надежде иметь некогда чин статского советника, ему обещанного законом; а вы нарушаете сей контракт государственный. И, вместо всеобщих знаний, должно от каждого человека требовать единственно нужных для той службы, коей он желает посвятить себя: юнкеров Иностранной коллегии испытывайте в статистике, истории, географии, дипломатике, языках; других — только в знаниях отечественного языка и права русского, а не римского, для нас бесполезного; третьих — в геометрии, буде они желают быть землемерами и т.д. Хотеть лишнего, или не хотеть должного, равно предосудительно». В середине двадцатых годов действие указа ослабло, а в 1834 году он был отменён.

Александр I искал способ решить важнейший и труднейший вопрос — ликвидацию крепостного права, которое возникло в России вследствие стечения ряда обстоятельств и было тесно связано с возникновением дворянства.

До XV века, до княжения Ивана III, дворянства в России не существовало. Зародышем служилому сословию, которое, впоследствии было названо дворянством, послужила княжеская дружина, которая никогда не являлась в виде отдельного сословия. Доступ в неё, как и выход, были совершенно свободными. Наследственных званий в России не существовало, кроме одного княжеского рода, правда, уже многочисленного и раздробившегося на множество ветвей, ведущего своё начало от Рюрика. Были фамилии, которые в течении нескольких поколений занимали высшие должности и управляли государственными делами, но это происходило лишь вследствие личного значения, постоянно приобретаемых членами этих фамилий. Источниками этого значения служили: ум, богатство, связи, а также удача. Но эти фамилии не составляли до XV века отдельного сословия.

В XV веке Иван III значительно увеличил свою дружину и обратил её в служивое сословие. Каждый из сыновей членов этого сословия по достижению юношеского возраста обязан был до дряхлой старости служить великому князю везде, куда великому князю угодно будет его послать и во всякой должности, на которую князю угодно будет его определить. По совершению этого преобразования положение служивого человека сделалось худшим в сравнении с положением крестьянина: сей последний имел хотя бы право раз в год, во время осеннего Юрьева дня, переходить от одного помещика к другому. Служилый же человек на всю жизнь прикреплён был к службе. Пока в России существовали отдельные княжества: Тверское, Рязанское и другие; республики: Новгородская, Псковская, Хлыновская (если в Новгороде и Пскове были князья, избираемые вечем, то в Хлынове, нынешней Вятке, и князя не было), — до тех пор недовольные дружинники и бояре, как повелось с древних времён, могли переходить из одной области в другую. Но с подчинением всей России власти одного великого князя Московского, с образования Московского царства, переходить стало некуда, разве что бежать за границу, подобно князю Курбскому.

Если бы русское служилое сословие, тогдашнее дворянство, смогло понять свои истинные выгоды, то оно бы стало заодно с народом против тиранства государя, ограничило бы царскую власть и учредило порядок правления, основанный на законах. Могут возразить, что законы и ограничение королевской власти были в Польше, и она погибла (возродившись лишь в 1918 году благодаря удачному стечению обстоятельств). Но Польша исчезла как государство не оттого, что в ней не было самодержавия, а оттого, что в ней устроилась олигархия — политический режим, при котором власть сосредоточилась в руках сравнительно малочисленной группы аристократов (например, владельцев крупных имений), которая скорее обслуживала их личные и групповые интересы, а не интересы государства в целом. Вся власть была сосредоточена в руках одного сословия — шляхты, которая безжалостно притесняла своих соотечественников.

Русское дворянство не сумело понять своих истинных выгод, показало отсутствие политической дальновидности, и потребовало от царя прикрепления крестьян к земле. Вместо того, чтобы с помощью крестьян самим освободиться от рабства, приобрести свободу и для себя и для всего народа, он предпочло распространить на крестьян рабство, над русским дворянством уже тяготевшее.

Откуда появились крепостные крестьяне? До XI века рабами были одни холопы, то есть или военнопленные и купленные чужеземцы, или преступники, лишённые законом гражданства, или их потомки. Богатые люди, имея множество холопов, населяли ими свои земли: вот это и есть первые, в нынешнем смысле, крепостные деревни. Кроме того, владелец принимал к себе вольных хлебопашцев в кабалу на условиях, ограничивавших их естественную и гражданскую свободу. Некоторые, получая от него землю, обязывались и за себя, и за своих детей служить ему вечно — это вторая причина сельского рабства. Другие же крестьяне, а это большая их часть, нанимали землю у владельцев только за деньги, или за определённое количество хлеба, имея право по истечении оговорённого времени уйти в другое место. Такие свободные переходы имели своё неудобство: помещики и богатые люди сманивали к себе вольных крестьян от владельцев малосильных, которые, оставаясь с пустою землёю, лишались способа платить государственные повинности.

Землю давали как плату за службу. Помещик занимал землю, которую правительство назначило ему в кормление; земля же была нераздельна с личностью земледельца; она была издревле крепка ему. Столкнулись эти два права на один и тот же предмет: первое, то есть право помещика, обусловленное служебными обязанностями и потому подкреплённое правительственною силою, перетянуло и распространилось, вследствие причин, независимых от чьей либо воли, от земли на земледельца, который предпочел утратить свободу, чем землю, и не дал себя оторвать от неё.

Прикрепление крестьян к земле, но ещё не к самому помещику, совершено было Борисом Годуновым в конце XVI века, который первый отнял у всех крестьян волю переходить с места на место, то есть укрепил их за господами, — вот начало общего рабства. Этот устав изменялся, ограничивался, имел исключения и долгое время служил поводом к тяжбам, и, наконец, был утверждён во всей силе первым царём из рода Романовых, Михаилом Фёдоровичем, в 1625 году по совету отца его, властолюбивого и жестокосердного патриарха Филарета. Прикрепление крестьян, постепенно облекаемое разными законами, перешло от прикрепления земли к прикреплению к лицу помещика, лишив их всяких прав и переведя на положение рабов.

Говоря о проблеме освобождения крестьян, Карамзин в своей записке императору обратил внимание, на то, что тогдашние господские крестьяне никогда не были землевладельцами, то есть не имели собственной земли, которая есть законная, неотъемлемая собственность дворян. При этом нужно понимать, что крестьяне холопского происхождения — также законная собственность дворянская, и не могут быть освобождены лично без особой компенсации помещикам. Таким образом, только лишь вольные, то есть те, которых Годунов закрепил за господами, могут, по справедливости, требовать прежней свободы. Но невозможно определить, которые из крестьян происходят от холопов и которые от вольных людей. Одно из решений — объявить, что все люди равно свободны: потомки военнопленных, купленных, законных невольников, и потомки крепостных земледельцев: первые освобождаются правом естественным; вторые — правом самодержавного монарха отменять Уставы своих предшественников.

Что значит освободить крестьян? Дать им волю жить где угодно, отнять у господ всю власть над ними, подчинить их только власти правительства. Но эти земледельцы не будут иметь земли, которая есть собственность дворянская. Тогда они или останутся у помещиков, с условием платить им оброк, обрабатывать господские поля, доставлять хлеб куда надобно, одним словом, на них работать, как и прежде, или же, недовольные условиями, пойдут к другому, землевладельцу.

Что будет в первом случае? До сих господа пор щадили в крестьянах свою собственность, теперь же корыстолюбивые владельцы захотят выжать из них все соки: составят договор, земледельцы его не исполнят, и начнутся бесконечные тяжбы.

Во втором случае, когда крестьянин будет свободно перемещаться — нынче здесь, а завтра там, казна может потерпеть убыток в сборе подушных денег и других податей. В этом случае может пострадать земледелие, многие поля останутся необработанными. Ведь не вольные земледельцы, а дворяне главным образом снабжали рынки хлебом. Ещё одна проблема: уже не завися от суда помещиков, естественно безденежного, крестьяне начнут ссориться между собою и судиться в городе, что потребует больших разорительных расходов. Освобожденные от надзора господ, которые имели собственную полицию, гораздо более эффективную всех земских судов, они станут пьянствовать, злодействовать, — это, конечно, богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но крайне вредно для нравов и государственной безопасности. До сих пор дворяне, рассеянные по всему государству, содействовали императору в хранении тишины и благоустройства. Отняв у них эту власть, он всё взвалит на свои плечи.

Логика Карамзина следующая: главная обязанность государя — сохранять внутреннюю и внешнюю целость государства, а благотворить «состояниям и лицам есть уже вторая. Император желает сделать земледельцев счастливее свободою; но ежели эта свобода вредна для государства? И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам, откупщикам и судьям бессовестным?». Сомнения государственника Карамзина вполне обоснованы и логичны. У либерала логика другая: пусть освобождение крестьян вызовет даже беспорядки в стране, пусть даже в итоге у самих крестьян жизнь ухудшится — принцип свободы для всех должен восторжествовать и крепостное рабство должно быть отменено, не взирая на последствия. А именно опасность неприятных и опасных следствий и удерживала не только Александра, но и других самодержцев от отмены крепостничества. Никто не знал, как это сделать безболезненно.

Карамзин в своей «Записке» не предлагал способа отмены крепостного права. Он уповал на улучшение нравов: «Нет сомнения, что крестьяне благоразумного помещика, который довольствуется умеренным оброком или десятиною пашни на тягло, счастливее казённых, имея в нём [помещике] бдительного попечителя и заступника. Не лучше ли под рукою взять меры для обуздания господ жестоких? Они известны начальникам губерний. Ежели последние верно исполнят свою должность, то первых скоро не увидим; а ежели не будет в России умных и честных губернаторов, то не будет благоденствия и для поселян вольных». И фактически признавая, что он не видит выхода из этой ситуации, Карамзин предлагает оставить всё без изменений: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (ибо тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных — ныне имеют навык рабов. Мне кажется, что для твёрдости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным». И он также снимает упрёк с императора за оставление этой проблемы без решения: «Государь! История не упрекнёт тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), — но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных Уставов».

Вероятно, нужно согласится с Карамзиным, поскольку Россия в то время была совершенно не готова к освобождению огромного количества крестьян: в 1859 году согласно переписи крепостных было 23 миллиона из общего населения в 67 миллионов, то есть они составляли 34% всей численности. Причём, в 17 губерниях число крепостных составляло более 50% всего населения, а в Смоленской и Тульской — 69%. Раньше большинство функций государства по отношению к крестьянам выполняли помещики, а теперь это легло бы на плечи правительства. Если раньше крестьянин за разрешением каких-либо хозяйственных или гражданских споров шёл к своему господину, то теперь пошёл бы в суд. А этих судов было просто мало. Нужно было увеличивать государственный аппарат, нужны были тысячи новых чиновников, а их ещё нужно было набрать на службу, подготовить. Нужны были банки, через которые можно было проводить операции с выкупом земли у помещиков, крестьянам нужно было давать ссуду, а для этого нужны были деньги и законодательство. Всего этого катастрофически не хватало. Потому консерваторы, удерживавшие императора от широких реформ, были, скорее всего, правы.

В феврале 1803 года Александр издал указ «О вольных хлебопашцах», предусматривающий выкуп крестьян на волю с землёй по обоюдному согласию их с помещиками. Выкупная сумма была настолько высока и сделки обставлялись такими кабальными условиями, что к концу царствования Александра дарованным им правом смогли воспользоваться лишь 54 тысяч душ крестьян, что составляло менее 0,5% их общего числа. Карамзин скептически оценил суть указа: «Не осуждаю Александрова закона, дающего право селениям откупаться от господ с их согласия; но многие ли столь богаты? Многие ли захотят отдать последнее за вольность? Крестьяне человеколюбивых владельцев довольны своею участью, крестьяне худых — бедны, то и другое мешает успеху сего закона».

В «Записке...» Карамзин проанализировал состояние законотворческой деятельности в России, которое выглядело удручающим и безысходным. Первым систематизированным сборником законов было Соборное уложение, принятое Земским собором в 1649 году и действовавший почти 200 лет, до 1832 года. Уже царь Федор Алексеевич видел недостаток Уложения, — вышли новые статьи в прибавление. Пётр хотел полной книги законов и дал соответствующее распоряжение Сенату, желая, чтобы законы утверждены были после основательном изучения всех российских и иностранных гражданских уставов. Екатерина I, в свою очередь, неоднократно побуждала Сенат заняться этим важным делом. Император Петр II велел из каждой губернии прислать выполнения этой работы в Москву по нескольку выборных толковых дворян. Императрица Анна присоединила к ним и выборных из купечества, но граф Остерман в наставлении государыне писал: «Уже более 20 лет трудятся при Сенате над сочинением книги законов, а едва ли будет успех, если не составят особенной для того комиссии из двух особ духовных, пяти или шести дворян, граждан и некоторых искусных законоведов». «Прошло и царствование Елизаветы, миновал и блестящий век Екатерины II, а мы еще не имели Уложения, несмотря на добрую волю правительства, на учреждение в 1754 году особенной Законодательной комиссии, на план Уложения, представленный ею Сенату, несмотря на шумное собрание депутатов в Москве, на красноречивый Наказ Екатерины II, испещренный выписками из Монтескье и Беккари. Чего не доставало?» - задаёт естественный вопрос Карамзин. И сам даёт на него ответ: «Способных людей!.. Были ли они в России? По крайней мере, их не находили, может быть, худо искали!». Вот корень всех проблем: не хватало толковых и образованных людей, а вследствие этого качество чиновников и вельмож, составляющих государственную власть, было низким.

Такая же неудача с составлением свода законов постигла и Александра (такой свод был составлен уже при Николае I в 1832 году возвращённым из ссылки Сперанским). Была образована очередная комиссия. Как пишет Карамзин: «Набрали многих секретарей, редакторов, помощников, не сыскали только одного и самого необходимейшего человека, способного быть её душою, изобрести лучший план, лучшие средства и привести оные в исполнение наилучшим образом. Более года мы ничего не слыхали о трудах сей Комиссии. Наконец, государь спросил у председателя и получил в ответ, что медленность необходима, — что Россия имела дотоле одни указы, а не законы, что велено переводить Кодекс Фридриха Великого. Сей ответ не давал большой надежды. Успех вещи зависит от ясного, истинного о ней понятия. Как? У нас нет законов, но только указы? Разве указы не законы? И Россия не Пруссия: к чему послужит нам перевод Фридрихова Кодекса? Не худо знать его, но менее ли нужно знать и Юстинианов [то есть византийский] или датский единственно для общих соображений, а не для путеводительства в нашем особенном законодательстве! Мы ждали года два. Начальник переменился, выходит целый том работы предварительной, — смотрим и протираем себе глаза, ослеплённые школьною пылью. Множество учёных слов и фраз, почерпнутых в книгах, ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного гражданского характера России... Добрые соотечественники наши не могли ничего понять, кроме того, что голова авторов в Луне, а не в Земле Русской, - и желали, чтобы сии умозрители или спустились к нам или не писали для нас законов. Опять новая декорация: видим законодательство в другой руке! Обещают скорый конец плаванию и верную пристань. Уже в Манифесте объявлено, что первая часть законов готова, что немедленно готовы будут и следующие. В самом деле, издаются две книжки под именем проекта Уложения. Что ж находим?.. Перевод Наполеонова Кодекса!

Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет? Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже шестью или семью экс-адвокатами и экс-якобинцами? Пётр Великий любил иностранное, однако же не велел, без всяких дальних околичностей, взять, например, шведские законы и назвать их русскими, ибо ведал, что законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств. Мы имели бы уже 9 Уложений, если бы надлежало только переводить».

Некоторые факты, приведённые Карамзиным, выглядят как анекдоты. Например, авторы проекта, дойдя в переводе до главы о супружестве и о разводе, обращаются от Кодекса Наполеона к Кормчей книге, которая была сборником церковных и светских законов, являвшихся руководством при управлении Церковью и в церковном суде, и пришла к нам из византийского права, которое было переработанным римским сводом законов. Другой пример. Уложение начинается главой о гражданских правах, которых никогда не было в России, где были только политические или особенные права разных государственных состояний; дворяне, купцы, мещане, земледельцы и прочие - все имеют свои особенные права, а общего права вообще не было.

Состояние эффективности государственной машины, с точки зрения Карамзина, выглядело довольно грустно: «Мы означили главные действия нынешнего правительства и неудачу их. Если прибавим к сему частные ошибки министров в мерах государственного блага: постановление о соли, о суконных фабриках, о прогоне скота, имевшие столь много вредных следствий - всеобщее бесстрашие, основанное на мнении о кротости государя, равнодушие местных начальников ко всяким злоупотреблениям, грабёж в судах, наглое взяткобрательство капитан-исправников [они отвечали за порядок в уезде, сбор налогов с крестьян, проводили предварительное следствие и осуществляли дворянскую опеку; таким образом, под их юрисдикцию подпали одновременно крестьяне и дворяне], председателей палатских, вице-губернаторов, а всего более самих губернаторов, наконец, беспокойные виды будущего, внешние опасности, — то удивительно ли, что общее мнение столь не благоприятствует правительству? Не будем скрывать зла, не будем обманывать себя и государя».

Чем плохие законы, лучше вообще без них. А как же править? «Наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола, — так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести». Карамзин советует императору быть осторожнее в новых «государственных творениях», стараясь улучшить уже существующие и думать больше о людях, нежели о формах, и благоразумною строгостью обратить вельмож, чиновников к ревностному исполнению своих обязанностей.

Таким образом, Россия ещё не готова была в начале XIX века к радикальным реформам. Хотя, на первый взгляд, существенных изменений в политической жизни при Александре I не произошло, процессы, запущенные императором, безостановочно набирали ход и начали менять общество. В стране не хватало образованных людей, и этот проблему постепенно смягчала образовательная реформа. Вообще, горячая любовь к просвещению являлась отличительной чертой людей Александровского времени. Формирование единого свода законов, которое продвигал Сперанский, закончились созданием в 1834 году Свода законов под руководством вернувшегося из ссылки того же Сперанского. В стране возникало всё больше журналов, вокруг которых объединялись активные русские мыслители, и в России впервые появились обоснованные теории развития страны. Когда говорят о противодействии либеральным реформам со стороны консерваторов, то на самом деле в государстве формировалась система политического баланса: кто-то толкает вперёд — это либералы, кто-то придерживает — это государственники. Опасно слишком быстро менять общество, поскольку трудно предсказать последствия и ситуация может ухудшиться. Но понятно, что стоять на месте и не решать существующих проблем тоже нельзя. Под действием двух сил — либеральной и консервативной — страна развивается. Конечно, здесь нужно искать золотую середину, но эта вечная проблема для любой страны.